§ XXVIII

О СМЕРТНОЙ КАЗНИ

Эта бесцельная расточительность наказаний, никогда не делавшая людей лучшими, побудила меня исследовать, является ли смертная казнь действительно полезной и справедливой в хорошо устроенном правлении. Что это за право убивать себе подобных, присвоенное людьми? Оно, несомненно, не является тем правом, на котором основаны верховная власть и законы. Они не что иное, как сумма самых малых частиц личной свободы каждого, они представляют общую волю, являющуюся объединением всех отдельных воль. Но кто захотел бы предоставить другим распоряжаться его жизнью? Возможно ли, чтобы, жертвуя самой малой частицей своей свободы, тем самым приносили в жертву величайшее из всех благ − жизнь? Но если бы это и было так, то как это согласовать с тем, что человек не вправе сам лишить себя жизни? А он должен был иметь это право, если мог передать его другому лицу или целому обществу.

Следовательно, смертная казнь не может, как я показал, быть правом и не является поэтому таковым. Она является войной нации с гражданином, считающей необходимым или полезным уничтожить его жизнь. Но если я докажу, что эта смерть ни полезна, ни необходима, то я выиграю дело человечества.

Смерть гражданина может считаться необходимой по двум только причинам: во-первых, когда, даже лишённый свободы, он обладает такими связями и таким могуществом, что это угрожает безопасности нации и его существование может вызвать переворот, опасный для установленного образа правления. Следовательно, смерть гражданина является необходимой, когда нация возвращает или теряет свою свободу, или во время анархии, когда беспорядок заменяет законы. Но при спокойном господстве законов, при таком образе правления, который соответствует желаниям всей нации, который и во вне и внутри опирается на силу и на общественное мнение, имеющее, быть может, большее значение, чем сама сила, там, где власть принадлежит только истинному суверену, где богатством покупаются только удовольствия, а не полномочия, − я не вижу никакой необходимости уничтожать гражданина, если только смерть его не будет действительным и единственным средством удержать других от совершения преступления. Вот второе основание, по которому смертная казнь может считаться справедливой и необходимой.

Если опыт всех веков, в течение которых высшее наказание никогда не останавливало людей, решившихся посягнуть на общество, если пример римских граждан и двадцать лет царствования императрицы Московии − Елизаветы, подавшей отцам народов знаменитый пример, равный по меньшей мере многим победам, купленным кровью сынов отечества, − не убедят людей, для которых язык разума всегда подозрителен, а действителен только язык власти, то достаточно будет обратиться к природе человека, чтобы почувствовать истину моих утверждений.

Не суровость, а продолжительность наказания производит наибольшее влияние на душу человека, потому что на чувства наши легче и устойчивее воздействуют более слабые, но повторяющиеся впечатления, чем сильные, но быстро преходящие потрясения. Привычке подвластны все существа, одарённые чувствами. И подобно тому как в силу привычки человек говорит, ходит и действует, так и нравственные идеи закрепляются в душе только благодаря длительным и повторяющимся впечатлениям. Наиболее крепкой уздой, сдерживающей от преступлений, является не ужасное, но мимолетное зрелище казни злодея, а длительный и бедственный пример, когда человек, лишенный свободы и превращённый в рабочее животное, своим трудом возмещает вред, нанесённый им обществу. Такое частое, а потому и действующее напоминание − я сам буду так долго влачить столь жалкое существование, если совершу подобное преступление, − гораздо сильнее, чем мысль о смерти, всегда представляющейся людям в туманном отдалении.

Как ни сильно впечатление, производимое смертной казнью, оно подлежит быстрому забвению, свойственному человеку даже в наиболее важных делах, в особенности под влиянием страстей. Общее правило: сильные страсти овладевают людьми, но не надолго и могут поэтому обыкновенных людей превратить и в изнеженных персов, и в спартанцев. Но при свободном и спокойном правлении впечатления скорее должны быть более частыми, чем сильными.

Смертная казнь для большинства является зрелищем, у некоторых она вызывает чувство сострадания, смешанное с негодованием. Оба эти чувства больше занимают душу зрителей, чем спасительный ужас, на который рассчитывает закон. Но при умеренных и длящихся наказаниях господствует последнее чувство, так как оно является единственным. Предел, который законодатель должен поставить суровости наказания, по-видимому, находится там, где сострадание начинает преобладать над всеми другими чувствами зрителей казни, совершаемой скорее для них, чем для преступника.

*Чтобы быть справедливым, наказание не должно превышать меру строгости, достаточную для удержания людей от преступлений. Нет такого человека, который обдуманно согласился бы на полную и вечную потерю своей свободы, − какие бы выгоды ни сулило ему преступление. Пожизненное рабство, заменяющее смертную казнь, явилось бы поэтому достаточно суровым наказанием, чтобы удержать от преступления и самого решительного человека. Прибавлю: оно даже страшнее, чем смертная казнь. Очень многие взирают на смерть с твёрдостью и спокойствием: кто из фанатизма, кто из тщеславия, почти всегда сопровождающего человека за порог могилы, кто делая последнюю отчаянную попытку − или погибнуть, или прекратить свои бедствия. Но ни фанатизм, ни тщеславие не устоят перед цепями и кандалами, перед ударами палки, перед ярмом и железной клеткой; при этом отчаявшийся на преступление увидит, что его страдания не кончатся, а только начнутся. Наш дух способен скорее выдержать насилие и самые крайние, но преходящие страдания, чем длительное и непрерывное томление, потому что он может в первом случае напрячь себя, так сказать, на одно мгновение, но всей его упругой силы не хватит, чтобы перенести второе. Каждый урок, который преподается народу выполнением смертной казни, предполагает новое преступление. При пожизненном рабстве достаточно одного преступления, чтобы дать многочисленнейшие и длящиеся примеры. И если важно, чтобы люди часто видели проявление могущества законов, то смертная казнь должна применяться через небольшие промежутки времени. Следовательно, преступления должны совершаться часто; следовательно, чтобы это наказание было полезно, необходимо, чтобы оно не производило на людей всего того впечатления, которое оно должно было бы произвести, т.е. оно должно быть одновременно и полезным, и бесполезным. Мне скажут, что вечное рабство столь же мучительно, как и смертная казнь, и поэтому одинаково жестоко. На это я отвечу, что если сложить все злосчастные минуты рабства, то последнее, быть может, окажется даже более жестоким. Но эти минуты распылены на пространство целой жизни, тогда как вся сила воздействия смертной казни проявляется в одно мгновение. В том и заключается преимущество рабства как наказания, что оно более ужасает того, кто его наблюдает, чем того, кто ему подвергнут. Первому все злосчастные переживания представляются во всей их совокупности; несчастья настоящей минуты отвлекают второго от мыслей о будущих страданиях. Первому воображение рисует все страдания в увеличенном виде, переносящий эти страдания находит и силу, и утешение, которые неведомы зрителям, в которые они не верят, наделяя окрепший дух несчастного своей чувствительностью.*

Вот, приблизительно, как рассуждает разбойник или убийца, для которых противовесом, удерживающим от нарушения законов, служит лишь виселица или колесо. Знаю, что способность выражать свои чувства является искусством, которое даётся только воспитанием. Но если разбойник и не в состоянии хорошо выразить правила своего поведения, из этого не следует, чтобы он ими не руководствовался. «Что это за законы, которые я должен уважать и которые целой пропастью отделяют меня от богатого? Он отказывается подать мне грош, который я у него прошу, и оправдывает себя тем, что посылает меня на работу, которой сам не знает. Кто создал эти законы? Сильные и богатые, которые никогда не удостоили своим посещением печальную хижину бедняка, которым никогда не приходилось делить кусок заплесневелого хлеба под крик ни в чём не повинных голодных детей и слёзы жены. Порвём эти узы, гибельные для большинства и выгодные немногим праздным тиранам. Поразим несправедливость в самых её корнях. Я возвращусь в состояние естественной независимости, буду жить свободным и счастливым, пользуясь плодами своей храбрости и ловкости. Наступит, быть может, день скорби и раскаяния, но это не будет долго продолжаться, и одним днём мучений я расплачусь за многие годы свободы и наслаждения. Став предводителем немногих, я исправлю ошибки судьбы, и тираны будут бледнеть и дрожать перед тем, кого они в оскорбительном высокомерии считали ниже своих лошадей, ниже своих собак». Злодей, употребляющий всё во зло, вспомнит тут и религию. Предоставляя ему лёгкую возможность покаяния и почти несомненное вечное блаженство, она намного ослабляет ужас последней трагедии.

Но тот, кто представит себе, что ему придётся провести долгие годы, а может быть и всю жизнь, в рабстве, в страданиях на виду своих сограждан, в общении с которыми он жил свободным, кто представит себя рабом законов, которые его охраняли, − тот не без пользы для себя сравнит все эти несчастья с неизвестностью исхода своих преступлений и с краткостью времени, в течение которого он мог бы воспользоваться их плодами. Длительный пример тех, которые представляются ему сейчас жертвами своей собственной непредусмотрительности, производит на него более сильное впечатление, чем зрелище казни, которое его скорее ожесточит, чем исправит.

Смертная казнь не может быть полезна, потому что она подает людям пример жестокости. Если страсти или необходимость воевать научили проливать человеческую кровь, то законы, задача которых смягчать нравы людей, не должны были бы подавать лишний пример жестокости, тем более печальный, что убийство в силу закона совершается хладнокровно и с соблюдением формальностей. Мне кажется нелепым, что законы, которые являются выражением общей воли, которые запрещают и карают убийство, сами совершают его и для отвращения граждан от убийства сами предписывают совершать его публично. Какие законы являются истинными и наиболее полезными? Те договоры и те условия, которые каждый готов был бы соблюдать и предлагать в то время, когда смолкает голос частного интереса, которому всегда повинуются, или же когда последний сочетается с общественным интересом. Какие чувства внушает к себе смертная казнь? Мы познаем их в той враждебности и презрении, с которыми каждый смотрит на палача. А ведь палач − только невинный исполнитель общественной воли, добрый гражданин, содействующий общему благу, необходимое орудие общественной безопасности внутри страны, подобно доблестным солдатам, охраняющим её вовне. В чём источник этого противоречия? И почему неискоренимо в людях, к стыду разума, это чувство? Потому что в той сокровеннейшей части души, в которой более чем где-либо живы ещё начала первобытной природы, люди всегда сохраняли веру, что над их собственной жизнью никто не властен, за исключением той необходимости, которая своим железным скипетром управляет вселенной.

Что должны думать люди, видя, как мудрые власти и величественные жрецы правосудия с равнодушным спокойствием заставляют преступника медленно шествовать на место казни? Что они должны думать, видя, как несчастный содрогается в последнем ужасе, ожидая рокового удара, а судья с бесчувственной холодностью, а может быть и с тайной радостью от сознания своей власти, удаляется наслаждаться удовольствиями и приятностями жизни? «Увы, − скажут они, − эти законы служат только для прикрытия насилия. Обдуманные и жестокие обрядности, являющиеся только условным языком, помогают с большей безопасностью уничтожать нас, принося в жертву ненасытному идолу деспотизма».

«Нам проповедовали, что убийство − ужасное злодеяние, а мы видим, что оно совершается хладнокровно и без отвращения. Воспользуемся этим примером. Насильственная смерть казалась нам по тому, как её нам описывали, ужасным зрелищем, а мы видим, что это дело минуты. Насколько же она будет легче для того, кто, не ожидая её, будет избавлен почти от всего, что есть в ней мучительного?». Таковы пагубные и ложные выводы, к которым, хотя бы только смутно сознавая их, приходят люди, склонные к преступлениям, − люди, для которых злоупотребление религией больше значит, чем сама религия.

Если в опровержение мне укажут, что почти во все времена почти у всех наций устанавливалась смертная казнь за некоторые преступления, отвечу, что эти примеры ничего не значат перед лицом истины, которая не погашается никакой давностью. Я отвечу, что история человечества вызывает представление о необозримом море заблуждений, среди которых встречаются немногие, разделённые большими пространствами, неясные истины. Человеческие жертвоприношения были в обычае почти у всех наций, но кто же осмелится оправдывать их? Если только немногие общественные союзы и только на короткое время воздерживались от смертной казни, то это скорее говорит в мою пользу: такова участь великих истин, подобно молнии озаряющих лишь на один миг мрачную ночь, которая окружает человечество. Не пришло ещё то счастливое время, когда истина, как до сей поры заблуждение, станет достоянием наибольшего числа людей. От этого всеобщего закона изъяты были до сих пор только те истины, которые бесконечная мудрость пожелала выделить из других, открыв их нам путём откровения.

Голос философа слишком слаб, чтобы возвыситься над воплями и криком того множества людей, поводырём которых является слепая привычка. Но немногие мудрецы, рассеянные по лицу земли, в глубине своего сердца откликнутся мне. И если бы истина, несмотря на бесконечные препятствия, преграждающие ей путь к монархам, вопреки их желаниям всё же достигла бы престола, − пусть знают, что она появляется, сопутствуемая тайными пожеланиями всех людей. Пусть знают, что перед лицом её померкнет слава завоевателей и что справедливое потомство отведёт ей первое место среди мирных трофеев Титов, Антонинов и Траянов.

Счастливо было бы человечество, если бы впервые для него законы издавались теперь, когда мы видим восседающими на престолах Европы благодетельных монархов, покровительствующих мирным добродетелям, наукам и искусствам, отцов своего народа, увенчанных граждан. Умножение их власти составляет счастье подданных, устраняя деспотизм, тем более жестокий, чем менее в себе он уверен, подавляющий пожелания народа, всегда чистосердечные и всегда плодотворные, когда они смогут дойти до престола. Если − замечу − они и оставляют в силе обветшалые законы, то это происходит от того, что бесконечно трудно удалить ставшую почтенной вековую ржавчину заблуждений. Вот почему просвещённые граждане должны ещё более желать постоянного усиления их власти.